Вельяминовы. Время бури. Книга 2 - Страница 120

120

Граф сцепил холеные, смуглые, с отполированными ногтями пальцы. Красивое лицо было бесстрастным:

– Мы заинтересованы в иностранном туризме, Зорге-сан. Было бы непредусмотрительно помещать материалы только в изданиях определенной политической ориентации… – Наримуне казалось, что он идет по тонкому льду горной реки. Граф не хотел вызывать подозрений у нациста. Наримуне говорил, вспоминая темные глаза Лауры, в заснеженном саду, холодные, нежные губы, мимолетное, едва уловимое, движение под его ладонями, под собольей шубкой, там, где рос их ребенок.

– Лаура мне все объяснит, – успокоил себя Наримуне:

– Я привезу меморандумы, и она мне все объяснит. Она честная девушка, она меня любит. Произошло недоразумение, ошибка… – Зорге, незаметно, разглядывал его лицо:

– Я ему отдал британскую шпионку, а он бровью не дрогнул. Такими были самураи, во времена средневековья. Никаких чувств. Однако я знаю японцев, теперь он мне будет доверять… – Зорге заинтересовал вопрос графа о левых журналистах:

– Не зря ходят слухи, что он либерал. Его покойный отец не поддерживал войну с русскими, но в армии служил, выполняя долг самурая. И у Наримуне есть долг, но, видимо, случилось то, что важнее долга, – Зорге пока не знал, что произошло у графа, но намеревался узнать.

Он рассказал Наримуне о сербском журналисте, Бранко Вукеличе, писавшем для французских изданий:

– Славяне издавна тянутся к России, Советскому Союзу, – небрежно заметил Зорге, – одна культура, один язык. Я уверен, что Вукелич-сан разместит, статьи о красотах Японии в журналах, рассчитанных на либеральных читателей… – Вукелич, коммунист, работал в группе Зорге:

– Я посижу с Бранко, подготовлю его, – Зорге, почтительно, попрощался с графом, – он начнет работу с его светлостью, а потом появлюсь я. Если Наримуне-сан отправят в Европу, передам его Кукушке. Она ответственна за тамошние операции, – приняв от секретаря его светлости шляпу и плащ, Зорге улыбнулся: «Большое спасибо, Акихиро-сан».

Документы лежали у Наримуне в саквояже. Он шел по перрону:

– Ошибка, ошибка. Лаура не могла так поступить. Она меня любит, она бы не скрыла… – Наримуне миновал газетный ларек. На первых полосах чернели жирные иероглифы: «Наши доблестные войска продвигаются вглубь Китая. Жители Вены приветствуют фюрера германской нации, Адольфа Гитлера».

Рядом продавец устроил книги, в пестрых обложках, сентиментальные романы, сборники гороскопов, брошюры о садоводстве. Порывшись в томиках, Наримуне вздрогнул. Такую же книгу он оставил Лауре, уезжая из санатория. Они оба любили Исикаву Такубоку. Наримуне сунул «Горсть песка» в карман кашемирового пальто.

Низкий вагон первого класса выкрасили в традиционные цвета северной линии, бордовый и кремовый. Блестели медные ручки, проводник низко поклонился, принимая от Наримуне билет. В купе пахло ароматическими курениями, на столике оставили изящно отпечатанное меню ресторана. Наримуне бросил пальто на бархатный диванчик:

– Мы уезжали отсюда в Сендай. Может быть, в этом купе… – Лаура и Наримуне брали разные такси, и встречались в вагоне. Светильники еще не включили, мимо медленно поплыл перрон. Наримуне смотрел в окно, на пути станции Уэна:

Ему не надо было открывать «Горсть песка». Он помнил строки наизусть:

– Я думал в поезде
О будущем своем.
Оно мелькнуло предо мной
Печальное —
В ночном окне вагона…

Поезд вырвался из-под стеклянной крыши вокзала, локомотив загудел.

Застучали колеса, вагон размеренно покачивался. За окном догорал весенний закат, в золотистом небе плыли черные точки журавлей. Проехав городские предместья, выскочив на равнину, состав разогнался. Наримуне следил за огнями в редких, деревенских домиках, за темной гладью моря, неподалеку. Железную дорогу проложили вдоль берега.

– Мой уважаемый отец линию строил… – подумал Наримуне:

– Лаура мне все объяснит. Мы вместе посмеемся. Я брошу грязные бумажки в огонь, и больше никогда о них не вспомню. Надо было с вокзала в санаторий позвонить… – Наримуне понял, что хочет, сначала, увидеть ее лицо.

– Может быть, наш ребенок у нее в руках, – он, нарочито спокойно, размял сигарету, – мальчик, или девочка… – поезд тряхнуло на стыке. Книга упала на укрытый ковром пол, зашелестели страницы.

– В ту пору,
Когда, наливаясь, крепнут
Корни белой редьки в деревне,
Родился,
И умер мой сын…

Он захлопнул томик, положив его в сетку над сиденьем:

– Все образуется. Никто не умрет. Лаура достойная женщина, ее с кем-то перепутали… – на востоке, над морем, повисли первые, слабые звезды. Поезд нырнул в тоннель, локомотив засвистел. Наримуне, устало, закрыл глаза:

– Лаура не будет мне лгать, никогда. Я уверен.

Наримуне звонком вызвал проводника, готовить постель.

Сендай

Узкая, расчищенная от снега дорога, вела к резным воротам санатория.

На севере было холодно. Выходя утром из поезда, на знакомый перрон станции Сендай, Наримуне вдохнул свежий, острый запах близкого моря. Над крышей вокзала, в ясном рассвете, кружились чайки. Дворецкий встречал его с лимузином, припаркованным на вокзальной площади. Наримуне, из Маньчжурии, отправил телеграмму о своем приезде. Дворецкий, конечно, не поинтересовался, зачем его светлость отправляется в деревню. У даймё подобного не спрашивали. Последним даймё Сендая был прадед Наримуне. Граф знал, что для жителей города такое не имеет значения:

– Как в Мон-Сен-Мартене, – он сел за руль мерседеса, – сеньор есть сеньор. Триста лет назад моя семья здесь обосновалась… – выезжая из города на западную дорогу, он увидел белые стены замка и бронзовый отсвет на холме. Паломники часто рвали цветы, увозя букеты, как сувенир. На месте исчезнувшей хризантемы на следующий день появлялось новое растение. При жизни отца Наримуне в Сендай приезжали ученые из Токийского университета. Ботаники объясняли существование Холма Хризантем природной аномалией.

120