Вельяминовы. Время бури. Книга 2 - Страница 56

Отто, наконец, оторвал от него взгляд:

– Совершенно невозможно. Он светило, звезда. Он еврей, – напомнил себе доктор фон Рабе. Он, наконец, обвел взглядом аудиторию. Давешняя девушка, с золотистыми волосами, скромно сидела в углу, на стуле, склонившись над блокнотом, что-то записывая. Отто узнал ее:

– Тоже еврейка, наверняка… – девушка, как оказалось, еврейкой не была.

Аплодисменты стихли. Доктор Кардозо, немного покровительственно, заметил:

– Разумеется, ни туберкулез, ни дифтерия не могут считаться опасными инфекциями, но мы благодарны коллеге за то, что он поделился опытом… – Отто понял, что доктор Кардозо не помнит его имя. Председатель скосил глаза в программу:

– Коллеге фон Рабе. И я, господа, рад вам сказать… – Кардозо поклонился, – что на нашем заседании присутствует один из журналистов, освещающих конгресс. Мадемуазель де ла Марк, не стесняйтесь… – Отто, облегченно, вздохнул. В вырезе скромной блузки девушка носила католический крестик. Она нежно покраснела: «Надеюсь, я не помешаю, господа…»

Отто не слушал следующего врача. У нее были стройные ноги, в шелковых чулках, юбка закрывала колено. Жакет она повесила на спинку стула, блуза едва поднималась на девичьей груди.

– Мадемуазель… – Отто раздул ноздри, – она католичка. Католички все девственницы. Жениться я на ней не могу. Французы, бельгийцы, не считаются чистокровными. Но надо попробовать… Такое безопасно, и я вылечусь… – Кардозо поблагодарил последнего выступавшего. Врач посмотрел на золотые, швейцарские часы:

– Обед, господа, и визит в университетский госпиталь. Вечером… – он похлопал рукой по программе, – нас ждет опера. «Гугеноты», Мейербера. Моя любимая, – добавил Кардозо, поднимаясь: «Опера и приватный ужин, с видом на каналы».

Мейербер был евреем, в рейхе его оперы давно запретили. Отто не собирался слушать еврейскую музыку, дурно влияющую на дух истинного арийца. Девушка собирала свои блокноты. Отто подошел к ней:

– Мадемуазель де ла Марк, я мог бы рассказать об исследованиях немецких медиков… – у нее были серо-голубые, цвета лаванды, глаза, золотистые ресницы и пухлые, еще детские губы.

– О преступлениях немецких медиков, – громко, на всю аудиторию, отозвалась мадемуазель: «Господь вас накажет, доктор фон Рабе. Вы мучаете невинных людей, лишаете их права на семью. Уберите руку, – брезгливо добавила девушка, – я христианка, и не буду здороваться с нацистом… – доктор Кардозо открыл дверь для девушки. Она, не оглядываясь, вышла в коридор.

Отто проводил ее взглядом. Когда все ушли, фон Рабе облизал губы:

– Она еще пожалеет. Надо узнать, где она живет, проследить. Она, наверняка, пойдет на прием. Придется и мне… – он провел рукой по коротко стриженым, белокурым волосам. Отто решил вернуться в гостиницу, и принять душ. У него с собой было сильное дезинфицирующее средство. Врач напомнил себе:

– Надо взять склянку в оперу и ресторан. Рисковать нельзя. Обработаю ее, перед тем, как… – он использовал препарат с подопечными, в клинике, теми, кого он приглашал на дополнительный осмотр.

Высунув язык, Отто поводил им из стороны в сторону. В комнате пахло сандалом:

– Я буду думать о нем, – сказал себе доктор фон Рабе, – и у меня все получится. Думать не запрещено… – он сильно, с шумом выдохнул. Отто пошел вниз, в университетскую столовую, где накрывали обед.

У Элизы де ла Марк было единственное вечернее платье Наряд сшили летом, когда она закончила монастырскую школу и поступила в университет Лувена. Во Флерюсе, в обители, Элиза двенадцать лет проходила в облачении послушницы. Дома, на каникулах, девушка одевалась просто, как ее мать. У баронессы тоже было одно вечернее платье. Элиза помнила его с тех пор, как была маленькой девочкой. Мать отмахивалась:

– В Лурде и Риме, у его святейшества, такие наряды носить некуда, а в Брюссель мы раз в год выбираемся.

Родители любили оперу и классическую музыку. Когда Виллем стал инженером на шахтах, на первую зарплату он купил отцу и матери мощный, американский радиоприемник. Он подмигнул сестре: «Мы с тобой послушаем джаз». Доктор Кардозо сказал Элизе, что в ресторане предполагаются танцы. В монастыре им не учили, но Элизу наставлял брат. Виллем, с университетских времен, отлично танцевал:

– По нему и не скажешь, – Элиза причесывалась перед зеркалом, в комнате пансиона, – Виллем, на вид, только уголь рубить умеет, – девушка, невольно, хихикнула, – его в шахтерском наряде от рабочих не отличить. Но двигается он хорошо… – брат аккуратно, почти каждую неделю, писал из Парижа.

Когда к власти пришел Муссолини, родители Элизы, продолжили ездить в обычное паломничество, в Ватикан, но вздыхали:

– Италия очень изменилась. Надеемся, они не пойдут путем Гитлера… – Элиза отложила расческу. Отец и мать отправлялись в Рим на Рождество. Их ждала аудиенция с папой. Прочитав энциклику, где его святейшество выступил против Гитлера, отец перекрестился: «Наконец-то. Можно не краснеть, говоря, что ты католик».

– Кузина Лаура католичка, – вспомнила Элиза:

– Интересно, как ей живется, в Японии? Тетя Юджиния пишет, что у нее все в порядке. Лаура почти ровесница Виллема. Можно их познакомить, когда она вернется… – родители беспокоились за брата, и хотели, чтобы он женился.

Виллем смеялся:

– Вы по любви обвенчались, и я намереваюсь так поступить. Кто бы говорил, папа, тебе пятый десяток шел, когда ты маму встретил… – барон, немного, покраснел: «Затягивать все равно, не надо, милый мой».